тексты «КиноКакПовод» & «...Inter-Esse...»

Дебют, снятый 24-летним парнем из Узбекистана, снятый в Ташкенте всего с двумя начинающими профессиональными актерами и десятком местных детей, подростков, молодых и пожилых просто людей — был удостоен Госпремии, получил призы в Западной Германии, Швейцарии, Италии, был сердечно любим поколениями зрителей.

Фильм снят в год страшного землетрясения, который уничтожил почти весь центр Ташкента. Без жилья остались 300 тысяч человек. По счастью, погибло всего 8 человек. Всего несколько сотен получили травмы, а еще умерло от сердечных приступов несколько десятков. «Всего 8», «всего сотен», «всего десятков».
Жизнь единиц. На фоне всех других. На фоне избежавших смерти сотен тысяч. Это утешает. Это утешение разрывает сердце.

Советский Союз Мечтателей

Наивность, доверчивость, идеализм, мечтательность, неопытность, прожектерство; обостренное сострадание всем несчастным мира; неудержимое желание всё немедленно исправить, не принимая в расчет опасность и жертвы… — портрет Начальника Чукотки из фильма Виталия Мельникова; портрет лучших людей, вставших под ленинские знамена, затеявших сотворить счастье на земле России и во всем мире; портрет самого Ленина… ?

«Кремлевский мечтатель» — эпитет фантаста Герберта Уэллса в адрес Ленина в книге «Россия во мгле» 1920 года. Эпитет, который в самой же книге уточняется до своей противоположности. Ленин описывается как человек предельно внимательный к словам другого, четко оценивающий всю громадную трудность предстоящей работы, трезво обозначающий возможные контрдействия со стороны врагов. И при этом, да, — «мечтатель» — человек, мечту задумавший воплотить здесь и сейчас.

Понял ли он её до конца?
Нет.
Поймем ли мы её?
Конечно, нет…
Но и он, и мы простим её. Даже если ей наше прощение не нужно. Оно нужно нам. Нам нужна апология ей.


. . .


Она ушла в него как в монастырь, как в сиротский дом, как в госпиталь. Спасать, заботиться и выхаживать. И спасаться самой.

Кого она любила?
Так, чтобы всем сердцем; так, чтобы в душе был постоянный огонь, то обжигающий, то согревающий; так, что если его вдруг не стало, — то боль от его отсутствия разрывала всю её и весь мир вокруг?...
Кого она любила всей собой?
Родителей, сгинувших в обвале её страны. Своего сына. Отца своего сына, ставшего её первым и тут же последним затмившим всё вокруг счастьем. Очень коротким счастьем. Слишком коротким.
Она назвала его комиссаром. Был ли он им? Кто знает. Может быть она спасалась этой выдумкой, чтобы защитить себя и их сына.

Когда жизнь свела её и Филиппка — она уже была трезва. Трезва до бесчеловечности. На поверхности её души уже всё выгорело — и сказки детства, и опьянения надежд юности, и забытье страсти любви. Она выживала только оставшимся в ней рассудком. Трезвым, холодным и опостылевшим.
Её мир сгорел. И тут прибился к ней Филиппок. Один из малых сих, блаженный верностью горнему миру. Обреченный погибнуть.
Его мир был цел. Он был спасен в его грёзах. Спасен до конца его жизни. Которая должна была оборваться.
И она спаслась в нем. Спасла его. Приютила и приютилась сама. Выходила его и продолжила жить сама.
Трезво, расчетливо, выстраивая чужой ей мир вокруг себя по правилам этого нового мира, и оставаясь почти всегда холодной. Разрешив себе сохранить лишь маленький огонек тепла далеко в душе. В душе, которая заперлась в келье святого монастыря, которым стал для неё её Филиппок.
Она слушала его сказки как молитвы. Она находила в них оправдание почему она живет. Она через них оставалась человеком.

Привычно и правильно нам, людям, смотреть на то, что нам показали в короткие 47 минут, как на душеспасительную сказку. Сказку о дружбе и свободе.
Когда мы так смотрим, мы — дети. Мы спасаемся, погружаясь в мир мальчика Фолько.
Мы грезим и не видим другого нам. Другого — чужого.
Мы доверяемся как утешению и спасению тому, что нас и погубит.
Мы видим в прекрасном коне — героя, жертву, страдальца, апостола свободы, друга, спасителя… и не видим — чуждое нам. Мы грезим, что он — это как мы, что он — это я, что мы — одно. И так мы остаемся детьми.
Ведь дети — это именно те, кто населяют весь мир — собой.


. . .


История любой лошади — это история доминирования и покорности. Жизнь в табуне — это знание своего места. Лидер отстаивает свою позицию в иерархии, а не “борется за свободу”. Никакая лошадь не выберет жизнь в одиночестве, и абсолютно не важно — прирожденная это альфа или самая последняя омега.

Полноценная жизнь лошади — это жизнь в табуне. Даже если этот табун будет состоять из двух лошадей. В крайнем случае, если такое случится, за эрзац-замену другой лошади сойдет и человек.
Любая лошадь, которая признала в человеке лидера, будет спокойна, уверена, послушна; будет лучше питаться и выполнять все “задания” человека… — попросту говоря, она будет “счастлива”.

Колумб не искал неизведанное. Не уходил за новым. Не порывал с прошлым. Не искал счастья в неведомых землях.
Он отправлялся за добычей. В Индию. По короткому пути. Он верил, что Земля в разы меньше, чем она есть на самом деле. Он был авантюристом.
Но ему нужно было всё организовать. Нужно было быть убедительным. Собрать много денег. Набрать команду. Повести её в пустоту океана. Не дать взбунтоваться, когда плавание оказалось дольше, чем он уверял.
Колумб должен был быть заразителен. Он должен был быть вожаком. Главным и единственным судьей для себя и тех людей, которых он обманул.
Он обманул всех — и короля с королевой, и матросов, и себя.
Его обман изменил историю. Потому что это был не обман — это была мечта.
Да, он приманил всех, и себя в том числе, — алчностью и тщеславием — но это приманка была только для галочки — отписка для расчетливого, скучного бухгалтера, который живет в каждом разумном человеке и который правит богатеющими странами. Внутри же, в основании всего горел без-умный порыв — дурная жажда свободы — презрение к оковам страха, прижимающего нас к земле в рутине нашей пресной жизни.

Мечта всегда дурная и слепая — она не учитывает и не видит сотни опасностей — отмахивается от сотни очевидных для других трудностей — она прет напролом. И заканчивается крахом. В ста случаях из ста. Но сто первому вдруг почему-то везет. Но везет не так и не туда, куда он рассчитывал. Его мечта оборачивается другим, но на это другое он тоже соглашается. Потому что это по-прежнему его — его усилие, бывшее раньше мечтой, давшее свой плод, — выросшее, изменившееся стремление — его стремление — потому что родилось от него, хотя и обернулось оно не тем, что он допускал до своего сознания…
Сто первый? А может тысяча первый?  Где они сгинувшие по пути… кто их посчитает… 

Всё было, конечно, совсем не так.
Но теперь всё будет именно так.


Дисней — человек и студия — в 2013 году завершили дилогию, которую начали в 1964, а точнее в 1961, а еще точнее, которая началась 9 августа 1899 года в австралийском Мэрибо. Именно так — чтобы принять правду и глубину и фильма «Спасти мистера Бэнкса» 2013 года, и мюзикла «Мэри Поппинс» 1964 года — нужно смотреть их оба. Причем смотреть вместе с детьми — одновременно и сразу — своими и их глазами, взглядом на них и на себя.
А потом прочесть биографию Памелы Линдон Трэверс, урожденной Хелен Линдон Гофф, дочери Трэверса Роберта Гоффа — мистера Бэнкса…


Ниже лишь три этюда, вызванные образами отца и дочери — героев фильмов, книг и жизни.



* * *


Жизнь человеческая проходит не так. Жизнь наша проходит не так. Не так как должна. Мы, как шар на биллиардном столе, катимся посланные ударом рождения. Катимся, а в нас влетают другие шары; катимся и втыкаемся в непреодолимый борт обстоятельств; катимся, падаем наконец с облегчением в лузу — но это опять оказывается не то — что-то нас выдергивает и мы опять катимся, летим, ударяемся, бьемся…
Мы даже можем вообразить, что с какого-то момента своей жизни берем кий судьбы в свое управление, а кто-то даже с маниакальным упорством воображает, что раз за разом посылает себя в нужном (ведь он так уверен, что именно — в нужном) направлении.
Но — непробиваемость обстоятельств, инерции прежней жизни и жизни других сбивает, запутывает, посылает не в ту сторону, бьет, ранит, закручивает не тем и не с теми; на тебя налипает весь твой путь, всё то случившееся, что уже стало для тебя ценностью, а равно весь мусор пройденного — и это то, от чего ты уже сам не можешь отказаться, потому как прилипшее к тебе по твоей дороге/ то что ты сам присоединил к себе — уже стало тобой… И ты все меньше и меньше способен катится по прямой, да даже и не по прямой, а просто в том направлении, в котором мечталось…

Но — это всё не правда. Это всё не будет правдой. Потому что правдой будет то, что ты оставишь в себе — правдой будет то, что ты сохранишь как главное движение твоей жизни, а не те хаотичные, вынужденные, мучительно повторяющиеся метания, которыми были наполнены твои обреченно серые будни, в каких бы внешних декорациях всё не происходило.
Правдой будут не удары судьбы, не усталость, холод, жара, боль; не нелепые ошибки, минуты слабости, приведшие к трагедиям; не бесконечные пустые дни, заполненные суетой — правдой будут то, что ты пронес через все это в себе — в своей тайной сокровищнице — в сердце — что свидетельствует о лучшем, о добром, о любви.

Из двух вариантов фильма (собственно «Застава Ильича» и авторская переработка «Мне двадцать лет») довелось увидеть первоначальный — тот, что идет более трех часов. Копия была очень темная, когда-то её показывали на канале «Культура». Наложило ли качество изображения отпечаток на то, как пережился фильм? Скорее всего, да. Но это не делает глубину переживаний и мыслей беднее… Будем надеяться, что этот великий фильм своего, такого важного нам, времени восстановят как он того стоит — и тогда можно будет увидеть фильм вновь почти как впервые. Пока же прожитое фильмом сейчас все еще бередит душу и прорастает в ней отсветами понимания.

* * *


С 1941 по 1964 прошло 23 года, еще через 23 года был 1987, а еще через 23 — 2010, т.е. в общем-то — вчера. А за 23 года до того — был 1918.

Какой короткий век. Как и всякий век до него. Одна длинная жизнь. Бывают ведь такие длинные жизни. И несколько поколений.
Но это был другой век — это был XX. И это была Россия, это был Советский Союз. Это было время, которые вобрало в себя столько, сколько ой как мало какое.
Не то, что каждые десять лет были не похожи одни на другие — каждые пять лет, а то и каждый год взметались ввысь числом событий и переломов, в которые вместились бы целые иные эпохи и жизни. И жизни вмещались. Проживались и сгорали. Расцветали, давали плоды или нет; прочерчивали свой след, заметный миллионам или вспыхивали мгновенной искрой в рое других; длились и длились обычным существованием или обрывались на полушаге.


Что остается в памяти от ушедшего человека? Как много мы можем сами без фотографий и рассказов других вызвать в себе воспоминаний? Много ли мы переживем вновь в себе в цвете, в запахе, в касании?  — Скорее это будут вспышки, короткие эпизоды; вновь и вновь разыгрываемые нами для самих себя кусочки времени с нашим участием.

Что может быть банальнее и скучнее, чем какие-нибудь стандартные события любой жизни — дни рождения, рабочие будни, посещение лекции, очередные праздники, дорога в магазин или на работу, посиделки с друзьями? А если это все события той единственной жизни, которая уже оборвалась? Если это банальное событие — это всё, что мы, по какой-то прихоти нашей памяти, можем вспомнить и вспоминаем раз за разом как связанное с этим человеком и нами; с тем, что уже никогда не будет, что ушло навсегда? А если это события нашей, единственной, так стремительно несущейся к финалу, жизни?

Смерть.
Делаем вид, что ничего не произошло. Делаем вид, что ничего не произойдет. Делаем вид, что все нормально. Делаем вид — потому что все равно ничего не можем поделать.
Рыдать, кричать, выть, рвать на себе волосы, валяться по земле. Взывать к людям, взывать к судьбе, взывать к Богу. Плакать, молить, каяться, обещать, требовать, надеется, уповать…
Ничего не можем. Ходим как куклы. Собираемся вместе. Стоим рядом. Понурив головы. Жмем крепко руку. Обнимаем чуть дольше, чем всегда. Смотрим взглядом в никуда. Молчим. Вздыхаем. Все понимаем. Чувствуем, как внутри все обрывается и слезы льют по сердцу, по душе. Чувствуем, что также происходит и у других.
Думаем. Погружаемся в бездну. И спешим остановиться. Потому что нельзя. Потому что страшно. Потому что не знаем как далеко мы спустимся. Потому что дна нет. А вокруг все как прежде. Дома, комнаты, тихий разговор, позы, милые понимающие улыбки.

Запретить себе думать долго. Иначе все. Потому что сказать нечего. Потому что мы тут живем и знаем, что все это вокруг бутафория. А под ней пустота. Под ней ничего нет. Под ней — ничто.
Наш мирок держится деланием вида, что все в порядке; что смерть это так — «что ж сделать», «все там будим», «у всех кто-то умер», «и ничего», «живем».
Мы — те цыплята на птицефабрике, которые вот только как вылупились и у которых еще столько впереди времени — столько дней — больше сотни точно… а вокруг тепло, светло, сытно и весело и ничего-ничего мы не должны знать, что будет после… Что мы можем сказать другим цыплятам, чем помочь, что сделать? Ничего. Как мы можем остановить конвейер? Никак.